Со всех сторон доносились гадкие чужие запахи, целое море запахов, которых он не знал. Слышались странные, тихие звуки, цоканье и писк. Светились странные неподвижные светлячки, не было ни малейшего ветра. Он, несомненно, оказался внутри логова двуногих, но не во всём, а на его маленьком кусочке, окружённом твёрдыми сотами вроде тех, что едва не убили его. Как Грей ни старался, они не разгрызались. Утомившись, он как попало вылизал рану и остатки шерсти, где достал. Лёг на мох, который и не мох совсем, ах, всё равно. Сам не заметил, как уснул.
Проснулся Грей от шума — над ним стоял детёныш, кричал пронзительно и тонко, как крылан, и лопотал, как уорч, и крякал, как водяная птица, Грея аж перекосило. Он поджал хвост, забился в угол с деревянными крошками. Он бы охотно сбежал куда глаза глядят, но твёрдые соты не пускали. Ясно же как день, что самка его не съела, чтоб детёныш учился охоте, сейчас детёныш будет долго и неумело его добивать. Грей зажмурился, но снова ничего плохого не случилось, только пришла самка и отогнала детёныша. Она принесла Грею новое мясо вместо подсохшего за ночь, по запаху другое, кажется, птичье. Есть хотелось ужасно и Грей проглотил его не жуя.
Когда двуногие уходили в другие части логова, он снова принимался искать выход: бродил кругами, висел на верхнем крае сот, лизал рану, пытался пролезть в дырочки — всё без толку, можно было только лапу высунуть, либо нос, либо хвост, а сам Грей никак не помещался, и не раздвинуть. Печаль, беда, огорчение. Уныло смотрел и слушал.
К великому изумлению Грея, по логову двуногих ползали кочи, а те, глупые, не ели их. «Какие странные звери», — с негодованием думал он. Даже если добыча велика (а у самки есть добыча, раз она носит Грею мясо), от коча, «лакомства малышей», мусты никогда не отказывались. Он наблюдал, как движутся лакомые кочи и облизывался.
Вечером снова пришла самка, забрала деревянные крошки с его мочой и калом. Грей не успел взволноваться, как вернула назад, только свежие, снова поставила мяса.
«Наверно у них была удачная охота и есть огромная добыча, по вкусу вроде бык, от неё по кускам и отгрызают, — думал он, глотая куски холодной, обескровленной плоти. — Вот доедят быка — сожрут меня».
На день, по счёту как средний палец на лапе, Грей понял, что есть его не собираются. Это поражало. Да, двуногие без умолку кричали гадкими голосами, даже когда были в другом конце логова, но Грея не трогали, более того, давали воду и еду. Однажды самка принесла ему странную рыбу без костей, ОЧЕНЬ ВКУСНУЮ РЫБУ, Грей ел как не в себя. «Значит, я для них не мясо, — растерянно думал он, вылизывая первую в своей жизни рану, которая заживала и страшно чесалась, — так кто же я? Вернее, для чего я?»
Самое гадкое — ужасная скука. Грей не мог ни сбежать, ни исследовать логово. Он просто сидел, ел, спал и лизался. Ну, ещё смотрел и нюхал. И терпеливо ждал, разумеется. «Терпенье — первая добродетель муста», — говаривала Мать.
Это в самом деле была семья, только очень маленькая — одна самка и один детёныш, тоже самочка. Когда старшая не видела, младшая совала в пространство Грея лапы с длинными пальцами без когтей, тогда он отходил и подбирал хвост. А однажды притащила кусок странного, невкусного мяса, которое Грей есть не собирался. Но чтобы положить угощение, самочка лапой сделала в сотах большую дыру — повернула маленькую штучку, которая Грею никак не давалась, ни пальцем, ни хвостом, а зубами и подавно достать не мог.
Они были медлительными, эти двуногие. Самочка ещё вытаскивала лапу, как он проскользнул в дыру прямо под нею, вырвался в логово, бросился к выходу, но опять не смог открыть, тогда в два прыжка спрятался в углу, за кусками вонючего дерева и плоской дряни с запахом сухого дерева. Здесь было сухо, пыльно и висела паутина с пауком, потом без паука. Двуногие суетились снаружи, много курлыкали и крякали, совали ему мясо на палке. Повторяли раз за разом один и тот же крик, жалобный и нежный, и Грей подумал, что так зовут его. Мясо он, допустим, взял, но сам не вышел. Вот ещё! Нашли дурилку.
Он просидел в своём укрытии до ночи. Когда двуногие ушли и звуки стихли, осторожно выбрался. Сперва разнюхал, затем выглянул, после — вылез весь. То, что Грея не сожрали, ничего не значило: он снова оказался взаперти, только вместо маленьких сот — в большом углу логова.
Грей с любопытством облазил новое пространство сверху до низу, одни непонятности пробовал на зуб, другие специально сбросил, чтобы посмотреть, как падают, третьи случайно опрокинул и разбил на острые звенящие осколки. Нашёл немного земли с растением, туда помочился и зарыл старательно, как следует, чтоб не унюхали. Потом отыскал ещё одной земли и неведомых невкусных цветов, жёстких и язвительно-сочных, пожевал и понял, что такой травой живот не прочистить, так выблевал.
Но первым делом, разумеется, подобрал и съел всех до единого кочей, которых нашёл, и которые нашли его, вот это было просто бесподобно.
Глава 10. Яйцеголовый
***
Анатоль Сапрыкин, в миру попросту Толясик, ещё совсем молодой, но уже сознательный, граждански-активный, ведущий здоровый образ жизни, имеющий чёткую политическую позицию старший инспектор кадров ОЗДЖ, с трудом разлепил очи и задремал ещё на минутку. Такой прекрасный эротический сон ему только что снился, как вдруг всё смешалось и пропало, кино оборвалось на самом интересном месте.
Голова раскалывалась, во рту насрали кошки, в общем, Анатоль испытывал все прелести классического отвратительного пробуждения в гадком похмелье. «А ведь выпил всего ничего», — подумал он.
В своём обычном баре, по дороге с работы, он взял единственный слабоалкогольный коктейль с игривым названием «Секс на пляже». Пил в компании присевшей рядом с ним за барную стойку симпатичной кудрявой брюнетки, которая, кстати, потом ему и снилась. Именно на пляже!
О боже, а ведь он обещал постричь газон у своей высокопоставленной тёщи, так же та просила обновить гортензией альпийскую горку, кто-то значимый для тёщиного сердца преподнёс ей этот злосчастный цветок. После бара Толясик собирался ехать сразу к ней…
Он понадеялся, что добрался до дачи нормально, на такси, и что не спит, как провинившийся, на диване в гостевой, вместо супружеской их с Наткой постели. Он хотел закинуть руку за многострадальную голову, рука звякнула наручниками и, едва дёрнувшись, снова прилипла к спинке странной кровати вроде больничной, к которой Толясика приковали за правую кисть. Вот тут-то он и вскинулся, дрожа и шаря глазами по сторонам.
Он явно был не у тёщи на даче, и не в их с Наткой городской квартире, и даже не в больнице, а в самом настоящем притоне, какие временами показывали в криминальных новостях, наводнённые полицией, с полуголым, размытым цензурными квадратами трупом на полу. С десяток женщин, вытащенных из таких гадюшников, жили в местном филиале ОЗДЖ, лечили зависимости, ожидали новые документы и приличные вакансии. Кто-то не выдерживал и сбегал назад, в весёлую и яркую жизнь, а какие-то так привыкали, что оставались волонтёрить за еду и одежду.
Мягко светила ночная лампочка, попискивал дешёвый пластиковый климатконтроль. У стены, за столиком с пустой бутылкой из-под шампанского, сидел незнакомец в майке и джинсах, рылся в наручных часах. Увидев, что Анатоль подал признаки жизни, незнакомец поднял удлинённую, яйцеобразную какую-то голову и самым неприятным образом улыбнулся, отчего Толе сразу вспомнились юношеские ещё, протестные проблемы с полицией.
— Не волнуйся, Толясик, — сказал незнакомец. — Обещаю, надолго не задержу.
Анатоль ещё больше задёргался под пристальным взглядом узко посаженных глазок, но вытащить руку из браслета не смог. Был он в носках и мокрой рубашке с галстуком, но ни джинсов, ни трусов нигде не наблюдалось.
— Сейчас мы с тобой посмотрим кино. Прости, попкорна нет, но кола есть.
Яйцеголовый показал глазами в угол кровати, там и в самом деле лежала баночка колы. Анатоль схватил её свободной рукой, кое-как открыл и припал длинными глотками, как еврей к живительному источнику, вдруг забившему в египетской пустыне.
